«О своей жизни до прихода в Верный Виктор рассказывал мало. Но одно событие, круто повернувшее его жизнь, часто вспоминал. В юности он был болен настолько, что без посторонней помощи не мог ходить. И он, больной и скорченный, был привезен своею матерью к отцу Иоанну Кронштадтскому. Батюшка, помолившись, исцелил его и благословил на странничество, заповедав питаться хлебом, сахаром и чаем. Виктор распрощался с матерью и ушел странствовать.
О сокровенной жизни его внутреннего человека мы знали мало. Но не могли не чувствовать, что за внешним его чудачеством и юродством кроется самоотверженный подвиг, за неназойливым ворчанием — любовь к нам, как к детям немощным и неискусным, за видимой общительностью — великая тишина и тайна созерцания невидимого мира.
Это было в конце 20-х годов, летом. Мы с инокиней Мариамной ходили по горам. Пришли на Горельник в келью к Виктору. Неподалеку под горой была яма, в которой он молился. Был поздний вечер, Виктор из кельи ушел, мы с Мариамной стали готовиться ко сну. Не помню зачем, я вышла из кельи и пошла в сторону ямы. И вдруг вижу — Виктор стоит на коленях в воздухе, примерно в метре от земли и еще в 1,5 метрах от дна ямы и молится с воздетыми к небу руками. Я была потрясена, мне стало страшно не потому, что он стоял на воздухе — я читала жития святых и знала о такой молитве — а потому, что своим приходом мы мешаем ему молиться, нарушаем его тишину. И тихо, тихо, чтобы веточка не хрустнула, я попятилась назад, а, зайдя за гору, побежала что есть сил к Мариамне. Рассказала о том, что видела и мы ушли, оставив его.
В конце 20-х и в 30-е годы церковная жизнь в Алма-Ате терпела особые потрясения. В городе происходили поголовные аресты духовенства, монашествующих, и просто православного люда. В горах — облавы на пустынников. Закрывались, осквернялись и разрушались православные храмы. Процветало обновленчество, служители которого устраивали смуты, соблазняли народ, захватывали храмы города. В горах монахи жить уже не могли. Те, кто не был арестован, спустились в город. Отец Пахомий тоже покинул свою келью. За ним велась слежка, и он ходил из дома в дом, избегая ареста. Лишь Виктор оставался на Горельнике, но жил тихо, втайне от чужих. Он по-прежнему приходил к сестрам в Никольскую церковь и в его поведении не было особых перемен. Он по-прежнему ворчал, по-прежнему чудил:
— Ох, сестры, какое интересное время наступило! Смотри что делается?! Теперь, сестры, надо жить!
— Виктор, ну как жить? Такая жизнь невозможная! Церкви начали прижимать, батюшек ссылают.
— Нет, сейчас надо жить, надо смотреть, как это происходит! Сейчас самая интересная жизнь пошла!
— Ну что интересного? Один страх и всех боишься.
— Вот и интересно как. А ты, Феодора, шевели мозгами-то, шевели».
После ареста отца Александра и отца Стефана 10 декабря 1931 года, Виктор перестал бывать в Никольском храме.
Но А. Нагибина с инокиней Мариамной заходили к нему на гору Горельник:
«Мы путешествовали тогда по горам, проголодались. А у нас с собой только мука — ни масла, ни дрожжей, ни спичек нет. Пришли к Виктору, пожаловались:
— Вот, хотим лепешек испечь, а у нас ни дрожжей, ни спичек. Как их печь?
— А-а, истинно, я вас научу, у меня всегда дрожжи есть!
— Виктор, откуда же у тебя дрожжи?
— А я в муку воды налью, замешаю так и поставлю. Она у меня стоит неделю, две и сделаются дрожжи. Положу их в тесто и пеку себе хлеб. Знаете, как вкусно получается!
Дал он нам спичек, налил «дрожжи» в кружку. Попробовали — кисло. Развели костер, испекли лепешек, поели. С голоду что ни съешь — все вкусно покажется.
А потом начались аресты. Виктора арестовали ночью в горах. Немного позже арестовали в городе отца Пахомия, Александру Нагибину тоже в городе арестовали в одно время с Виктором. Матушка Магдалина жила тогда в поселке Узун-Агач, за ней туда приехали, увезли в ГПУ. Это шел 1935 год».
«Ох, какое пытание было! — вспоминала м. Магдалина.— Как терзал нас следователь! По нескольку раз за ночь вызывали на допросы. Лампу в глаза направят и все одно и то же спрашивают. Что-то им надо было знать:
— Виктора знаешь?
— Знаю.
— Расскажи.
— Нечего рассказывать. Жил в пустыни да жил.
— Пахомия знаешь?
— Знаю.
— А что про него знаешь?
— А что про него знать? Келья у него была. Жил да молился.
И всех-всех переберет:
— Нагибину знаешь?
— Знаю. Всех знаю,— Я ни от кого не отказывалась.— Знаю всех.
Или привезут в скит на Медео:
— Ну, говори.
— Нечего говорить.
— Говори, что вы делали?
— Ничего не делали.
— Вы шпионы?
— Мы не шпионы.
— Вы шпионы. Что вы делали?
— Мы монахи. Мы должны исполнять монашеское дело, и мы исполняли.
— Вы против государства шли.
— Ни против кого мы не шли. Мы ушли в пустыню ради Господа, а вы забрали нас и мучаете,— я так и говорила следователю, какая-то смелая была, не боялась. Саня тоже крепко стояла, тоже не боялась.
Я сидела в одиночке. И Саня моя сидела в одиночке. Виктор тоже в одиночке сидел. Там над ним издевались, шпыняли его — он же был безответный. Я смотрю в окно: Виктор по двору бегает, на прогулку вывели. Там площадка была от барака до барака — бегает по площадке. Увидел меня, заулыбался, пальцем показывает, руками машет — здесь, мол, я еще, здесь.
А потом нас с Саней этапом погнали в Котлас. Из Алма-Атинской тюрьмы Виктор был переведен в Караганду, из Караганды в Кзыл-Орду и выброшен с борта самолета по дороге к месту ссылки. До сего дня сопка Мохнатая среди верующих называется Викторовой горкой».
